"Хочу быть сильным."

    Когда-то я был школьником, двоечником, авиамоделистом. Списывал диктанты у Регины Мухолович. Коллекционировал мелкие деньги. Смущался. Не пил...
    Хорошее было время. (Если не считать культа личности.)
    Помню, мне вручили аттестат. Директор школы, изловчившись, внезапно пожал мою руку. Затем я окончил матмех ЛГУ и превратился в раздражительного типа с безумными комплексами. А каким еще быть молодому инженеру с окладом в девяносто шесть рублей?
    Я вел размеренный, уединенный образ жизни и написал за эти годы два письма.
    Но при этом я знал, что где-то есть другая жизнь — красивая, исполненная блеска. Там пишут романы и антироманы, дерутся, едят осьминогов, грустят лишь в кино. Там, сдвинув шляпу на затылок, опрокидывают двойное виски. Там кинозвезды, утомленные магнием, слабеющие от запаха цветов, вяло роняют шпильки на поролоновый ковер...
    Жил я на улице Зодчего Росси. Ее длина — 340 метров, а ширина и высота зданий — 34 метра. Впрочем, это не имеет значения.
    Два близлежащих театра и хореографическая школа формируют стиль этой улицы. Подобно тому, как стиль улицы Чкалова формируют два гастронома и отделение милиции...
    Актрисы и балерины разгуливают по этой улице. Актрисы и балерины! Их сопровождают любовники, усачи, негодяи, хозяева жизни.
    Распахивается дверца собственного автомобиля. Появляются ноги в ажурных чулках. Затем — синтетическая шуба, ридикюль, браслеты, кольца. И наконец — вся женщина, готовая к решительному, долгому отпору.
    Она исчезает в подъезде театра. Над асфальтом медленно тает легкое облако французских духов. Любовники ждут, разгуливая среди колонн. Манжеты их белеют в полумраке...
    Чтобы почувствовать себя увереннее, я начал заниматься боксом. На первенстве домоуправления моим соперником оказался знаменитый Цитриняк. Подергиваясь, он шагнул в мою сторону. Я замахнулся, но тотчас же всем существом ударился о шершавый и жесткий брезент. Моя душа вознеслась к потолку и затерялась среди лампионов. Я сдавленно крикнул и пополз. Болельщики засвистели, а я все полз напролом. Пока не уткнулся головой в импортные сандалеты тренера Шарафутдинова.
    — Привет, — сказал мне тренер, — как делишки?
    — Помаленьку, — отвечаю. — Где тут выход?..
    С физкультурой было покончено, и я написал рассказ. Что-то было в рассказе от моих ночных прогулок. Шум дождя. Уснувшие за рулем шоферы. Безлюдные улицы, которые так похожи одна на другую...
    Бородатый литсотрудник долго искал мою рукопись. Роясь в шкафах, он декламировал первые строчки:
    — Это не ваше — «К утру подморозило...»?
    — Нет, — говорил я.
    — А это — «К утру распогодилось...»?
    — Нет.
    — А вот это — «К утру Ермил Федотович скончался...»?
    — Ни в коем случае.
    — А вот это, под названием «Марш одноногих»?
    — «Марш одиноких», — поправил я. Он листал рукопись, повторяя:
    — Посмотрим, что вы за рыбак... Посмотрим... И затем:
    — Здесь у вас сказано: «...И только птицы кружились над гранитным монументом...» Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы?
    — Ничего, — сказал я, — они летают. Просто так. Это нормально.
    — Чего это они у вас летают, — брезгливо поинтересовался редактор, — и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?
    — Летают, и все, — прошептал я, — обычное дело...
    — Ну хорошо, допустим. Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос?..
    От ужаса я стал шевелить пальцами ног.
    — Еще один вопрос, последний. Вы — жаворонок или сова?
    Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу.
    Вслед донеслось:
    — Минуточку! Хотите, дам один совет в порядке бреда?
    — Бреда?!
    — Ну, то есть от фонаря.
    — От фонаря?!
    — Как говорится, из-под волос.
    — Из-под волос?!
    — В общем, перечитывайте классиков. Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого. Особенно — Толстого. Если разобраться, до этого графа подлинного мужика в литературето и не было...
    С литературой было покончено.
    Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа, одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились. Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн.
    Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка. Фрида читала меню, как Тору, — справа налево. Мы заказали блинчики и кофе.
    Фрида сказала:
    — Все мы — люди определенного круга. Я кивнул.
    — Надеюсь, и вы — человек определенного круга?
    — Да, — сказал я.
    — Какого именно?
    — Четвертого, — говорю, — если вы подразумеваете круги ада.
    — Браво! — сказала девушка. Я тотчас же заказал шампанское.
    — О чем мы будем говорить? — спросила Фрида. — О Джойсе? О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи? А может быть, о Ясперсе или о Кафке?
    — О Кафке, — сказал я.
    И поведал ей историю, которая случилась недавно:
    «Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.
    — Вчера, — говорит, — перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?
    — К сожалению, нет, — говорю.
    — Вы не читали Кафку?
    — Признаться, не читал.
    Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:
    — Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами.
    — Не читал, — говорю.
    Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым...
    Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был, по обыкновению, с некрасивой девушкой.
    — В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка! — издали закричал он.
    — Чудесно, — сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.
    — Ты куда? — обиженно спросил геолог.
    — В Ханты-Мансийск, — говорю. Через минуту я был дома. В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома. Рома обнял меня за ногу и сказал:
    — А мы с бабуленькой Кафку читали! Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу.
    — Тебе понравилось? — спросил я.
    — Более или менее, — ответил Рома.
    — Может, ты что-нибудь путаешь, старик? Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел:
    — РУФКИЕ НАРОДНЫЕ КАФКИ!
    — Ты умный мальчик, — сказал я ему, — но чуточку шепелявый. Не подарить ли тебе ружье? Так я и сделал...»
    — Браво! — сказала Фрида Штейн. Я заказал еще шампанского.
    — Я знаю, — сказала Фрида, — что вы пишете новеллы. Могу я их прочесть? Они у вас при себе?
    — При себе, — говорю, — у меня лишь те, которых еще нет.
    — Браво! — сказала Фрида.
    Я заказал еще шампанского...
    Ночью мы стояли в чистом подъезде. Я хотел было поцеловать Фриду. Точнее говоря, заметно пошатнулся в ее сторону.
    — Браво! — сказала Фрида Штейн. — Вы напились как свинья!
    С тех пор она мне не звонила.
    Дни тянулись серые и неразличимые, как воробьи за окнами. Как листья старых тополей в унылом нашем палисаднике. Сон, кефир, работа, произведения Золя. Я заболел и выздоровел. Приобрел телевизор в кредит.
    Как-то раз около «Метрополя» я повстречал бывшего одноклассника Секина.
    — Где ты работаешь? — спрашиваю.
    — В одном НИИ.
    — Деньги хорошие?
    — Хорошие, — отвечает Секин, — но мало.
    — Браво! — сказал я.
    Мы поднялись в ресторан. Он заказал водки.
    Выпили.
    — Отчего ты грустный? — Секин коснулся моего рукава.
    — У меня, — говорю, — комплекс неполноценности.
    — Комплекс неполноценности у всех, — заверил Секин.
    — И у тебя?
    — И у меня в том числе. У меня комплекс твоей неполноценности.
    — Браво! — сказал я. Он заказал еще водки.
    — Как там наши? — спросил я.
    — Многие померли, — ответил Секин, — например, Шура Глянец. Глянец пошел купаться и нырнул. Да так и не вынырнул. Хотя прошло уже более года.
    — А Миша Ракитин?
    — Заканчивает аспирантуру.
    — А Боря Зотов?
    — Следователь.
    — Ривкович?
    — Хирург.
    — А Лева Баранов? Помнишь Леву Баранова? Спортсмена, тимуровца, победителя всех олимпиад?
    — Баранов в тюрьме. Баранов спекулировал шарфами. Полгода назад встречаю его на Садовой. Выходит Лева из Апраксина двора и спрашивает:
    «Объясни мне, Секин, где логика?! Покупаю болгарское одеяло за тридцать рэ. Делю его на восемь частей. Каждый шарф продаю за тридцать рэ. Так где же логика?!.»
    — Браво! — сказал я.
    Он заказал еще водки...
    Ночью я шел по улице, расталкивая дома. И вдруг очутился среди колонн Пушкинского театра. Любовники, бретеры, усачи прогуливались тут же. Они шуршали дакроновыми плащами, распространяя запах сигар. Неподалеку тускло поблескивали автомобили.
    — Эй! — закричал я. — Кто вы?! Чем занимаетесь? Откуда у вас столько денег? Я тоже стремлюсь быть хозяином жизни! Научите меня! И познакомьте с Элиной Быстрицкой!..
    — Ты кто? — спросили они без вызова.
    — Да так, всего лишь Егоров, окончил матмех...
    — Федя, — представился один.
    — Володя.
    — Толик.
    — Я — протезист, — улыбнулся Толик. — Гнилые зубы — вот моя сфера.
    — А я — закройщик, — сказал Володя, — и не более того. Экономно выкраивать гульфик — чему еще я мог бы тебя научить?!
    — А я, — подмигнул Федя, — работаю в комиссионном магазине. Понадобятся импортные шмотки — звони.
    — А как же машины? — спросил я.
    — Какие машины?
    — Автомобили? «Волги», «Лады», «Жигули»?
    — При чем тут автомобили? — спросил Володя.
    — Разве это не ваши автомобили?
    — К сожалению, нет, — ответил Толик.
    — А чьи же? Чьи же?
    — Пес их знает, — откликнулся Федя, — чужие. Они всегда здесь стоят. Эпоха такая. Двадцатый век...
    Задыхаясь, я бежал к своему дому. Господи! Торговец, стоматолог и портной! И этим людям я завидовал всю жизнь! Но про автомобили они, конечно, соврали! Разумеется, соврали! А может быть, и нет!..
    Я взбежал по темной лестнице. Во мраке были скуповато рассыпаны зеленые кошачьи глаза. Пугая кошек, я рванулся к двери. Отворил ее французским ключом. На телефонном столике лежал продолговатый голубой конверт.
    Какому-то Егорову, подумал я. Везет же человеку! Есть же такие счастливчики, баловни фортуны! О! Но ведь это я — Егоров! Я и есть! Я самый!..
    Я разорвал конверт и прочел:

          «Вы нехороший, нехороший, нехороший, нехороший, нехороший!
          Фрида Штейн.
          Р. S. Перечитайте Гюнтера де Бройна, и вы разгадаете мое сердце.
          Ф. Штейн.
          Р. Р. S. Кто-то забыл у меня в подъезде сатиновые
              нарукавники.
              Ф. Ш.»

    Что все это значит?! — думал я. Торговец, стоматолог и портной! Какой-то нехороший Егоров! Какие-то сатиновые нарукавники! Но ведь это я — Егоров! Мои нарукавники! Я нехороший!.. А при чем здесь Лев Толстой? Что еще за Лев Толстой?! Ах да, мне же нужно перечитать Льва Толстого! И еще — Гюнтера де Бройна! Вот с завтрашнего дня и начну...